Доктор психологии Сью Уиткомб — психолог-консультант из Великобритании, председатель Комитета по обучению консультативной психологии BPS, она входит в консультативную группу экспертов-свидетелей BPS. Сью имеет 25-летний опыт работы с детьми и семьями, является бывшим председателем отделения консультативной психологии BPS в Уэльсе и член исполнительного комитета отдела консультативной психологии BPS. В настоящее время работает с детьми, взрослыми и семьями, которые пострадали от развода, чаще всего со случаями, когда есть обвинения в домашнем насилии или жестоком обращении с детьми, конфликтах между родителями, проблемах с психическим здоровьем, родительским отчуждением.. Сью ценит жизнь странствующей бабушки, живущей в автомобильном фургоне, и одновременно делится своими знаниями и опытом, чтобы улучшить жизнь детей и семей. Сью успешно борется с онкологическим заболеванием.
Доктор Джон Барри — психолог, исследователь, клинический гипнотерапевт и соучредитель Сети мужской психологии, Секции мужской психологии BPS и Центра мужской психологии. Также соредактор «Справочника Пэлгрейва по мужской психологии и психическому здоровью» и соавтор новой книги «Перспективы мужской психологии: введение» (Wiley).
ИНТЕРВЬЮ ПО ПРОБЛЕМЕ ОТЧУЖДЕНИЯ РОДИТЕЛЕЙ С ДОКТОРОМ СЬЮ УИТКОМБ
(В СОКРАЩЕНИИ)
Опубликовано 31 января 2023 г.
Семья, пожалуй, является краеугольным камнем общества. Вырастить в счастливой семье – это благословение, но несчастливая семья может стать причиной долгосрочных проблем. Многие люди, интересующиеся мужской психологией, знают о так называемом «родительском отчуждении», даже если это всего лишь смутное чувство разногласий вокруг терминологии. Какими бы ни были ваши терминологические предпочтения, нет никаких сомнений в том, что описываемая здесь проблема — восстание ребенка против одного из родителей — душераздирающая. Как долго это продолжается и насколько серьезны последствия для психического здоровья, недостаточно изучено, но отчужденные родители сообщают, что они являются долгосрочными и серьезными. Одна из причин, по которой это тема мужской психологии, заключается в том, что, несмотря на громкие заявления об обратном, есть свидетельства того, что отцы сообщают, что становятся жертвами такого поведения чаще, чем матери. Доктор Сью Уиткомб — человек, который посвятил много лет тому, чтобы сосредоточиться на фактах и подняться над противоречиями, не игнорируя их.
Джон Барри: Вы более десяти лет интересовались проблемой отчуждения родителей, в том числе выступали на конференции нашей сети мужской психологии в UCL в 2017 году, которая была очень хорошо принята. Можете ли вы объяснить, что такое родительское отчуждение (а может, и чем оно не является)?
Сью Уиткомб: Родительское отчуждение означает нежелание или отказ ребенка видеть, проводить время или разговаривать с достаточно хорошим, любящим родителем – при отсутствии жестокого обращения или вредного воспитания. Поведение ребенка кажется непропорциональным и несоответствующим, если принять во внимание всю совокупность этих отношений в прошлом.
«По моему опыту, преднамеренное «промывание мозгов» или «коучинг» не являются распространенным явлением, хотя я сталкиваюсь с этим. Скорее, ребенок впитывает ощущение, что его отсутствующий родитель небезопасен, не любит его или не достоин любви, несмотря на собственный положительный опыт общения ребенка с этим родителем».
Когда родители разводятся, их дети испытывают целый ряд тяжелых мыслей и чувств. Часто они также сталкиваются с трудным поведением взрослых. Их мама, папа или оба могут быть злыми, убитыми горем, ревнивыми, обиженными. Они могут наброситься на своего бывшего – физически – или попытаться наказать его или отомстить другими способами. Они могут впадать в депрессию, быть чрезмерно плаксивыми, неспособными так хорошо заботиться о себе или своем ребенке, как раньше. Они могут извергать яд и язвительность в адрес своего бывшего, а могут вообще ничего не говорить, будучи не в состоянии терпеть любое напоминание о человеке, который отверг, предал или причинил им боль. Чтобы удовлетворить свои собственные потребности, они могут вмешиваться в отношения ребенка – пытаться помешать ему видеться с другим родителем или общаться с ним, даже говорить о нем. Они могут снять с себя бремя проблем взрослых, поделившись ими со своим ребенком. Некоторые из этих видов поведения были названы «отчуждающим поведением».
Подвергаясь такому поведению, дети испытывают когнитивный диссонанс – психологический дискомфорт, когда сталкиваются с противоречивыми наборами информации. Поведение их родителей говорит о том, что их отсутствующие мама или папа «плохие»; однако их собственный опыт говорит об обратном. По моему опыту, преднамеренное «промывание мозгов» или «коучинг» не является распространенным явлением, хотя я сталкиваюсь с этим. Скорее, ребенок впитывает ощущение, что его отсутствующий родитель небезопасен, не любит или не достоин любви, несмотря на его собственный положительный опыт общения с ним.
Детям, особенно младшего возраста, не обязательно обладать когнитивными способностями, чтобы понимать, что они чувствуют или переживают. Скорее, их дискомфорт проявляется в виде тревожного поведения при переходе от воспитания одним родителем к другому. Их тревога уменьшается, когда их выводят из этих ситуаций – когда они не ощущают своих родителей в том же физическом пространстве, не слышат конфликтов своих родителей или негативных комментариев другого родителя. Ребенок быстро учится: «Если я не вижусь и не разговариваю с мамой или папой, у меня не возникает этих ужасных чувств».
Избегание чувства тревоги – любого беспокойства – облегчает психологический дискомфорт в краткосрочной перспективе; но это редко, если вообще когда-либо, является постоянным решением. В этом случае избегание приводит к подавлению позитивных воспоминаний и возможности прямого эмпирического вызова ложным, негативным сообщениям. Набор ложных убеждений может укорениться. Какова цена этого для ребенка? Потеря важных, ценных отношений с ключевой фигурой привязанности. Это нарушение или разрыв отношений с достаточно хорошим и заботливым родителем может оказать влияние на всю жизнь ребенка.
Реальность для детей гораздо сложнее. Редко можно встретить семьи, где один родитель активно отчуждает ребенка от другого, при отсутствии каких-либо других факторов. Наша жизнь динамична, постоянно меняется – и очень запутана! Иногда дети пережили конфликты или жестокое обращение в семейном доме, прежде чем их родители в конечном итоге расстались. Родители могут иметь проблемы с психическим здоровьем или злоупотреблением психоактивными веществами; могут возникнуть финансовые трудности; жизненные события – такие как увольнение, смена работы, переезд, беременность, тяжелая утрата, измена. Дети также часто испытывают некоторые трудности на неправильной траектория своего развития – бушующие гормоны, дружба, отношения, сомнения в собственной идентичности, ценностях и убеждениях. Это может быть смена школы, физическое заболевание, издевательства или необходимость дополнительного обучения. Кроме того, у взрослых появляются новые партнеры – новые родительские фигуры для детей, новые братья и сестры. Нередко наблюдается смена новых партнеров, постоянно меняющийся домашний уклад со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это очень сложная среда, в которой ребенку приходится выживать и, надеюсь, процветать!
Слишком часто мы ищем упрощенные объяснения поведения ребенка, тогда как реальность зачастую гораздо сложнее. Если мы не сможем понять всю сложность, мы не сможем предложить наиболее подходящее решение.
Самая большая проблема с термином «родительское отчуждение», по моему мнению, заключается в том, что он стал применяться для любого случая, когда ребенок отказывается видеться с родителем или когда родитель мешает ребенку видеться с другим родителем. Есть такое понятие: я не вижу своего ребенка – меня отчуждают. Это бесполезно. Это мешает родителям задуматься о своем поведении и подпитывает раздражение и конфликты.
Я также считаю, что подобное произошло с термином «домашнее насилие», который теперь закреплен в законе не просто как образец поведения, но как отдельный случай психологического или эмоционального насилия, физического или сексуального насилия, финансового или экономического насилия, злоупотребление, онлайновое или цифровое насилие. Я ежедневно вижу последствия домашнего насилия. Но я также регулярно сталкиваюсь с нормальными, случайными, трудными инцидентами в отношениях, которые расцениваются как оскорбительные.
Используется ли «родительское отчуждение» жестокими мужчинами для противодействия заявлениям о домашнем насилии? Да, иногда так и есть, хотя я сталкивалась с этим лишь в небольшом количестве случаев. Я также сталкивалась со случаями, когда эти нормальные, но трудные, случайные инциденты в отношениях преподносились как домашнее насилие и приводились в качестве оправдания запрета детям проводить время со своими отцами.
Джон Барри: Какие различия существуют, когда отчужденный родитель является отцом, а не матерью?
Сью Уиткомб: По моему опыту, нет существенных различий между мужчинами и женщинами, которые идентифицируют себя как отчужденные. Я не решаюсь назвать родителей отчужденными, хотя и признаю, что они могут идентифицировать себя как таковые – как в моем исследовании. Я думаю, что мое мышление изменилось с моей практикой за прошедшие годы. Этот ярлык «отчужденности» может поощрять чувство жертвы и мешать людям размышлять, искать решения и вносить изменения в свое поведение.
Однако одно отличие состоит в том, что матери, отвергнутые ребенком, часто идентифицируют себя одновременно и как отчужденные, и как жертвы домашнего насилия. Поведение их бывшего партнера легко определить как оскорбительное, часто принуждающее и контролирующее. Напротив, для отца и для мужчины в целом необычно признавать, что он может стать жертвой домашнего насилия. Мужчины часто годами меняют свое поведение, чтобы не рассердить партнершу. Многие перестанут видеться с друзьями и семьей, за их передвижениями будут внимательно следить, их будут допрашивать о том, с кем они проводят время, на что они тратят деньги, их будут критиковать за то, что они «недостаточно хорошие» – паршивый родитель, плохой кормилец и т. д. они выглядят лишенными сна, что влияет на их работоспособность. Однако после расставания насилие выходит на совершенно новый уровень.
Выдвигаются обвинения в причинении вреда и злоупотреблениях; они еще больше изолированы от семьи и сетей поддержки; они подвергаются нападкам в обществе и социальных сетях; они вынуждены обращаться в суд, чтобы увидеть своего ребенка. Тем не менее, это редко идентифицируется как домашнее насилие – открытое наказание и контроль – как это происходит с женщинами. Мужчины сами этого не осознают, как и большинство профессионалов, с которыми они сотрудничают.
Джон Барри: Каково нынешнее состояние нашего понимания отчуждения родителей с профессиональной точки зрения, например, в академических кругах, клинической работе, юриспруденции и т. д.? Считаете ли вы, что дела идут в правильном направлении?
Сью Уиткомб: Я думаю, что у меня могут быть разногласия со многими учеными в этой области и некоторыми практиками, особенно зарубежными. Академическая сфера кажется разделенной. С одной стороны, растет осознание и понимание явного, преднамеренного поведения как принудительного контролирующего поведения – как формы ИПВ после разлучения или семейного насилия. Это было концептуализировано Дженнифер Харман и ее коллегами. В Великобритании исследование опыта домашнего насилия среди мужчин, проведенное Лиз Бейтс и другими, выявило распространенность принудительного и контролирующего поведения при жестоком обращении после развода, в частности, использование угроз, связанных с лишением продолжающихся отношений с ребенком, и угроз выдвинуть обвинения в вред. Для этого они использовали термин «родительское отчуждение» – или его предложили участники исследования.
С другой стороны, есть исследователи, которых интересует женский опыт домашнего насилия. Здесь основное внимание уделяется злоупотреблениям после развода с использованием юридических и административных средств. Многие участники здесь сообщают, что их обидчик заявляет об отчуждении родителей в суде по семейным делам, чтобы уклониться от обвинений в жестоком обращении и делает это как инструмент насилия после расставания. Меня беспокоит то, что обе группы участников субъективно идентифицируют себя как жертвы/пережившие насилие.
Хотя понимание личного опыта важно, я думаю, что мы, похоже, упустили из виду потребность в фактах, данных и объективной истине – где это в исследовании? Даже в тех исследованиях, которые действительно связывают данные с судебными делами, основное внимание по-прежнему уделяется утверждениям о злоупотреблениях, а не процессу установления фактов или отчуждения. Это исследование, на мой взгляд, необходимо провести.
Нам необходимо изучить данные дел по семейному праву – выдвинутые обвинения, независимо от того, обнаружены они или нет, поведение родителей, все контекстуальные факторы, влияние на детей, действия, предпринятые профессионалами – и нам необходимо следить за этим длительное время. Я подозреваю, что результаты будут такими, как я заявила. Детские переживания сложны. Упрощая это до: «Это родительское отчуждение или последствие насилия?» плохо служит детям. Другой голос, который отсутствует в исследовании жизненного опыта, — это голос самого ребенка.
Что касается правовой среды. Мой опыт показывает, что судьи обычно хорошо способны распознать вред, причиненный ребенку, и причины этого вреда. Если есть неудача, то это неспособность действовать быстро. Я часто вижу случаи, когда вред был выявлен на ранней стадии. Даются рекомендации, издаются судебные приказы, и часто родителей строго предупреждают, чтобы они изменили свое поведение. Однако без постоянного мониторинга зачастую изменений не происходит. Ребенок продолжает подвергаться вредному поведению родителей, отношения ребенка с мамой или папой еще больше ухудшаются, и дело снова и снова возвращается в суд. По моему мнению, большинство этих дел должны рассматриваться в рамках публичного права, под контролем и надзором со стороны тех, кто несет ответственность за охрану и защиту детей.
За последние пять лет в инструкциях, которые я получаю от адвокатов, произошли изменения. Первоначальные запросы теперь с большей вероятностью будут указывать на наличие отчуждения родителей или наличие опасений по поводу отчуждения родителей. Раньше использование термина «родительское отчуждение» было редкостью; были ссылки на трудноразрешимые контактные споры, непримиримую враждебность или конфликт между родителями. Какая бы ни была инструкция – отправной точкой для меня никогда не является «это отчуждение родителей или нет?» Всегда так: «Если ребенок не хочет или отказывается проводить время с родителем – почему?» Если мы сосредоточимся на отчуждении родителей, это может помешать нам рассмотреть полноту опыта ребенка.
Психологи и социальные работники здесь, в Великобритании, все чаще оказываются в состоянии лучше разобрать и сформулировать опыт ребенка после развода родителей – выявить факторы, влияющие на поведение ребенка. Проблемы заключаются в том, чтобы рекомендовать и осуществлять меры вмешательства: что работает и кто может это осуществить? Ситуация каждого ребенка уникальна; универсального решения не существует.
Вмешательства могут включать семейную работу наряду с индивидуальной работой для одного или нескольких членов семьи. Рекомендации могут быть ориентированы на терапию или психологическое образование, или они могут быть более процессуальными или структурно ориентированными - помощь в воспитании детей или общении, облегчение передачи дел, поддержка времени, проведенного с семьей. У нас есть высококвалифицированные и опытные специалисты, которые могут выполнять эти отдельные элементы, хотя объединение всего этого и мониторинг прогресса часто могут представлять собой проблему.
Иногда вред, который ребенок испытывает при воспитании одним из родителей, требует, чтобы его забрали и позаботились иным образом. Обычно это означает смену места жительства ребенка, когда другой родитель считается более способным удовлетворить его потребности. Несмотря на недавние сообщения в СМИ и утверждения некоторых исследователей и женских групп, по моему опыту, это не обычное явление. В таких случаях обычно рекомендуется непродолжительный, поддерживаемый период адаптации, в течение которого ребенок не имеет контакта или контролируемого общения с родителем, от которого его забрали. Обычно этому родителю также рекомендуется терапия или поддержка, чтобы он мог справиться с собственными трудностями и лучше удовлетворить потребности своего ребенка.
Самым большим препятствием, которое я вижу, является своевременность. Запрос помощи у психолога часто происходит очень поздно – после месяцев или лет отсутствия контакта ребенка с родителем. Отношения сильно разрушаются, и ребенку часто причиняют вред. Вероятность успешного восстановления отношений в таких обстоятельствах снижается. Итак, хотя есть практики, способные выполнить работу – иногда независимые социальные работники, иногда психологи, психотерапевты или системные практики – часто наблюдается нежелание брать эту работу на вооружение. Кому захочется работать с такой сложностью, когда перспектива успеха может показаться призрачной и почти наверняка кто-то из людей, которым вы пытаетесь помочь, собирается подать на вас официальную жалобу?
Джон Барри: Как вы думаете, почему отчуждение родителей является таким спорным вопросом? Что можно сделать, чтобы стимулировать позитивные сдвиги?
Сью Уиткомб: Я думаю, что большая часть проблемы заключается в том, что эта проблема широко рекламируется как гендерная проблема. Часть нарративов заключается в том, что заявления об отчуждении родителей используются мужчинами для совершения домашнего насилия. Это не мое мнение и не мой опыт. Однако средства массовой информации проецируют и укореняют доминирующее мнение, согласно которому мужчины вредны для женщин и детей. Наша пресса полна историй о женоненавистнических, принуждающих, контролирующих и доминирующих мужчинах. Похоже, это привело к тому, что на всех мужчин стали смотреть с подозрением, как на поджидающего преступника.
Напротив, женщин чаще всего изображают заботливыми, защищающими детей и вне подозрений. Нам редко говорят, что матери тоже причиняют вред своим детям – пока они не причинили величайший вред, как в недавних случаях с Логаном Мванги, Лекси Дрейпер и Скарлетт Вон и этими двумя детьми в Северной Ирландии.
Нам рассказывают истории о детях, которых вырывают из рук любящих, заботливых матерей и бросают в объятия «насильников». Обычно имеется в виду «предполагаемый насильник» – в тех случаях, когда наличие доказательств или судимости не доказано. Были ли дети переданы под опеку родителя, имеющего судимость или обвинения в домашнем насилии? Да, я совершенно уверена, что это, вероятно, может произойти. Но это только половина истории. Нам не говорят, что мать, скорее всего, тоже причинила вред ребенку. Обычно так бывает в тех случаях, о которых я знаю. Считается, что благополучие ребенка лучше всего достигается, если его передать на попечение тому родителю, который в большей степени способен удовлетворить его потребности в будущем, родителю, который с наименьшей вероятностью причинит ему дополнительный вред. Нам необходимо учитывать все источники вреда, которому подвергается ребенок, произошли ли изменения в поведении родителей и вероятность будущих изменений.
Я думаю, мы можем начать бороться с этим искажением фактов путем прозрачной публикации всех судебных решений по семейным делам. Ситуация улучшилась, но по-прежнему публикуется слишком мало материалов, чтобы можно было получить полное представление о делах, поступающих в суд. Однако у меня есть опасения, как мы уже видели на сегодняшний день, что в прессе будут продвигаться только те суждения, которые соответствуют доминирующему нарративу. Как часто вы видите новостную статью о детях, которых вырывают из рук любящего отца или, как это часто бывает, лишают возможности видеть своего безопасного, любящего отца в течение трех, пяти, семи и более лет?
«У меня есть фантазия (почти наверняка наивная) о работе с теми, кто меня «блокирует» […] Мне бы хотелось поработать с ними над каким-нибудь действительно эмпирическим исследованием […] Меня интересуют гендерные линзы, которые концептуализируют отношения через мужскую силу и контроль, когда я часто вижу женщин, матерей, удерживающих власть».
Существует также вечный спор о Ричарде Гарднере, который преобразил рациональные психологические концепции в «синдром родительского отчуждения», и о том, был ли он апологетом педофилии и антифеминистом или нет. Триангуляция детей с родителем, их выравнивание, психологическая манипуляция, смена ролей были выявлены задолго до Гарднера. Райх (1949) писал о разводе родителей: «Истинный мотив — месть партнеру путем лишения его радости от ребенка. […] Отсутствие всякого внимания к ребенку выражается в том, что детская любовь для другого партнера не учитывается».
Концепция триангуляции в семейных системах хорошо известна, как и ее роль во влиянии на нормальное развитие детей. В 1970-е годы Минучин писал о «коалиции поколений», а Хейли описывала «извращенный треугольник», который настраивает двух членов семьи против другого. Валлерстайн и Келли (1976) писали о «патологическом союзе» родителя и ребенка, продолжая свои исследования на протяжении десятилетий. В 2001 году Келли и Джонстон переформулировали свою многофакторную концепцию отчужденного ребенка.
С 1980-х годов взрывной распад семей вывел эти психологические концепции на поверхность. Аналогичный взрыв произошел и в исследованиях по этому вопросу. Эти закономерности первоначально наблюдались в полных семьях, но теперь они более отчетливо видны в разведенных семьях, где, на мой взгляд, они зачастую более разрушительны для ребенка. Когда родители оказываются втянутыми в судебные разбирательства, ребенок лишается физической и эмоциональной связи с любящим родителем.
Что касается положительных сдвигов? У меня есть фантазия (почти наверняка наивная) о работе с теми, кто меня «блокирует» – с теми, у кого укоренились взгляды на то, что отчуждение родителей является «псевдонаукой» и инструментом насилия. Мне бы хотелось поработать с ними вместе над каким-нибудь действительно эмпирическим исследованием, объективно рассматривающим данные. С моей точки зрения, мы часто говорим об одних и тех же проблемах, но некоторые, похоже, не могут или не хотят этого видеть. Я задаюсь вопросом о гендерно окрашенных нарративах, которые концептуализируют отношения через мужскую власть и контроль, когда я часто вижу женщин, матерей, обладающих такой властью в семье.
Джон Барри:: Каковы краткосрочные и долгосрочные признаки отчуждения родителей? Может ли кто-то страдать от отчуждения родителей, не зная об этом? Это происходит только в результате развода?
Сью Уиткомб: Если ребенок яростно отвергает или избегает родителя, это красный флаг. Этот ребенок либо избегает родителя, потому что этот родитель причинил ему вред, обидел его, подвел – либо есть другие причины, и нам нужно понять, какие они. Любое такое избегание является защитным механизмом, но от чего ребенок защищается? Это может быть адаптивная защита, защищающая его от очевидного вреда. Или это может быть неадаптивная защита, позволяющая ему справляться, живя с дискомфортом, страданиями, внутренними конфликтами, психологическим насилием – вредом, с которым у него нет сил справиться.
Такое поведение отвержения, при отсутствии оскорблений или вреда, служит цели удержать маму или папу на расстоянии, чтобы им не приходилось иметь дело со своими сложными, некомфортными чувствами. Не имея возможности передать эти чувства, дети могут чувствовать давление, пробуя объяснить причины, по которым они не хотят проводить время с родителем. Они часто сообщают об очень тривиальных причинах, таких как: он не умеет готовить и заставляет нас есть еду, которую мы едим из супермаркета; она заставляет меня сидеть за столом и есть овощи; его друзья пытались подкупить меня шоколадом; она заставила меня пойти в парк.
Ребенок может наброситься на родителя как физически, так и словесно. Они могут бить, пинать или атаковать предметами или оружием. Они могут быть словесно агрессивными, говорить, что ненавидят родителей, ругаться на них, обзывать их, унижать их, говорить им, что они бесполезны и пустое место. Насколько я понимаю, дети подавляют свои положительные чувства, свою любовь, свою потребность в маме или папе. Если они признают свои истинные чувства, им придется признать, что они, возможно, причинили боль тому, кого они любят и кто любит их; они чувствуют вину или стыд.
Иногда возникают «ложные» обвинения в причинении вреда или злоупотреблениях. Дети редко говорят мне, что родитель подвергал их физическому или сексуальному насилию. В материалах дел, связанных с моей работой, которые я видела, имеется относительно мало сообщений о том, что ребенок сообщал о физическом или сексуальном насилии. Часто родители сообщают о насилии. Это может быть интерпретацией нормального опыта ребенка как оскорбительного или вредного. У ребенка может быть синяк или ссадина. Встревоженные или разгневанные родители могут неоднократно допрашивать ребенка, иногда записывая этот допрос с помощью аудио- или видеозаписи. Они часто задают наводящие вопросы, предлагают «уточнения», и допрос вполне может в конце концов подтвердить их опасения. Повторяющиеся наводящие вопросы могут изменить повествование ребенка; они могут начать повторять интерпретацию родителя при последующем описании события. Реже обвинения носят злонамеренный, ложный характер, хотя такие и случаются.
В детстве и подростковом возрасте мозг претерпевает сильный рост и структурные изменения, прежде чем достичь зрелости в раннем взрослом возрасте. Воздействие продолжающегося газлайтинга, когда родитель, которому доверяют, создает ложное повествование, заставляя ребенка подвергать сомнению свои собственные суждения и реальность, подкрепляемое постоянным избеганием, может оказать существенное влияние на психологическое развитие. Это может привести к ложным убеждениям и бесполезным или вредным когнитивным и реляционным функциям, что свидетельствует о психологическом расщеплении. Может наблюдаться черно-белое мышление, идеализация и обесценивание других, неспособность критически оценивать или рассматривать альтернативные точки зрения, а также нестабильное самоощущение.
Верроккьо, Бейкер, Мэтьюсон и их коллеги провели довольно много исследований, посвященных психологическому функционированию или психическому здоровью взрослых, которые в детстве подвергались отчуждающему поведению. Это, по-видимому, предполагает корреляцию между подверженностью отчуждающему поведению и симптомологией взрослых, при этом тяжесть симптомов положительно коррелирует с подверженностью отчуждающему поведению. Существуют также исследования, которые отрицательно коррелируют использование отчуждающего поведения родителем с уровнем ухода, который они оказывают, и коррелируют отчуждающее поведение с жестоким обращением с детьми. Примечательно, что в нескольких исследованиях также сообщается о подверженности отчуждающему поведению в семьях, которые не были разведены, хотя и в меньшей степени, чем в тех, где произошел развод или раздельное проживание. В исследованиях тщательно указываются ограничения, такие как вероятность смешивания переменных, ретроспективный характер исследований и тот факт, что почти каждый взрослый ребенок разлученных родителей сообщает о подверженности одному или нескольким из тех видов поведения, которые называются отчуждением.
Дети вряд ли будут идентифицировать себя как «отчужденные» или пострадавшие просто из-за задействованных защитных механизмов – им нужно верить, что они в безопасности и о них хорошо заботятся. Достигая позднего подросткового возраста, раннего взрослого возраста, многие молодые люди начинают размышлять или подвергать сомнению свой детский опыт и начинают понимать, что рассказанная им история может быть неточной или фальшивой.
Как я уже сказала, термин «родительское отчуждение» используется без разбора. Мы видим, что так называемое отчуждающее поведение присутствует как в полных семьях, так и в разведенных семьях, и дети, подверженные такому поведению, не всегда отвергают родителя. Можем ли мы окончательно определить, что любая симптоматика или функционирование взрослого человека вызваны отчуждающим поведением? Я бы так не сказала. Это может быть фактором, но мы знаем, что распад семьи, разлука с родителем, конфликты между родителями, домашнее насилие, преступность, психическое здоровье родителей и злоупотребление психоактивными веществами - все это влияет на развитие ребенка и его дальнейшее взрослое функционирование.
Джон Барри:: Вы работаете свидетелем-экспертом. Можете ли вы объяснить, что делает свидетель-эксперт?
Сью Уиткомб: Я занимаюсь только делами по семейному праву, поэтому ограничу свой ответ этой сферой. В Англии и Уэльсе доказательства экспертов запрашиваются только тогда, когда необходимо помочь суду разрешить дело. В большинстве случаев CAFCASS (Служба консультирования и поддержки судов по делам детей и семей) проводит некоторую оценку и дает рекомендации относительно мер, которые, по их мнению, отвечают наилучшим интересам благополучия ребенка. Сотрудники CAFCASS и консультанты суда по семейным делам – все социальные работники.
Иногда они чувствуют, что у них недостаточно знаний, чтобы сформулировать мнение – необходимые знания находятся за пределами их области знаний. В этих случаях подается ходатайство о назначении эксперта. Это может быть тестирование на злоупотребление алкоголем или наркотиками, или влияние психического здоровья или психиатрического расстройства родителя на воспитание детей, умственные способности, судебно-медицинский риск, или это может быть педиатр или другой медицинский работник, например, в случае необъяснимых травм или сложных медицинских потребностей.
Мои инструкции обычно касаются психологического функционирования родителя или ребенка или семейной динамики и того, как они могут повлиять на развитие и благополучие ребенка. Роль любого эксперта состоит в том, чтобы предоставить суду информацию, которая в противном случае была бы недоступна, с целью помочь суду дать более обоснованные рекомендации в отношении устройства детей.
Во всех случаях, когда меня инструктировали в Англии и Уэльсе, меня инструктировали как единого объединенного эксперта (SJE). Стороны договариваются о том, какого психолога они хотят пригласить для экспертизы; если соглашение не достигнуто, решение принимает судья. Совсем другая ситуация в Шотландии. Здесь каждая сторона может подать заявку на проинструктирование своего эксперта. Независимо от того, кто мне поручает, мой главный долг – перед судом.
Джон Барри:: Британское психологическое общество предлагает некоторые профессиональные возможности тем, кто занимается экспертной работой. Вы зарегистрированы у них в качестве свидетеля-эксперта и входите в консультативную группу свидетелей-экспертов BPS. Насколько важно руководство со стороны профессиональных организаций и какие улучшения, если таковые имеются, по вашему мнению, можно предложить?
Сью Уиткомб: Я только что участвовала в обновлении совместного Руководства Британского психологического общества и Совета по семейному правосудию по использованию психологов в качестве свидетелей-экспертов в судах по семейным делам в Англии и Уэльсе. Я также внесла свой вклад в разработку более общих рекомендаций, касающихся всех психологов-экспертов-свидетелей. Я полагаю, что нахожусь на одном конце спектра мнений – я твердо верю, что должно быть регулирование всех, кто дает экспертные показания по делам детей и семей. Там, где так много происходит за закрытыми дверями, где существует очень очевидная разница во власти между проинструктированным экспертом и субъектами оценки и где такой вес часто придается показаниям экспертов, на мой взгляд, важно, чтобы существовала некоторая проверки, надзора и дисциплинарного процесса. Мы работаем с очень уязвимыми людьми, и наши рекомендации могут оказать существенное влияние на всю их жизнь. Мы не должны относиться к этому легкомысленно, и они должны иметь право выражать обеспокоенность. Если эксперт не подлежит регулированию – некому высказать свои опасения.
Руководство BPS/FJC носит довольно общий характер, учитывая, что психологи в разных областях практики или из разных областей психологии используют ряд методов для разработки формулировок и рекомендаций. Психологов также обучают ряду вопросов (как указано выше). Я хотела бы увидеть некоторые согласованные протоколы о том, что следует включать в судебные экспертизы по семейным делам, когда есть опасения, связанные с конфликтами, домашним насилием, неправомерным влиянием, разрывом отношений между родителями и детьми, а также эмоциональным и психологическим насилием. Я считаю, что есть много возможностей для улучшения.
«Иногда наступает «эффект вспыхнувшей лампочки». Я отчетливо вижу, когда кто-то «понимает» и до него доходит, что он видел это в своей работе, но, вероятно, неправильно истолковал. У меня самой было похожее пробуждение, когда я начала читать литературу об отчуждении родителей».
Помимо проблем с нерегулируемыми экспертами, мой опыт показывает, что Приложению Практического руководства 25B уделяется недостаточно внимания. Здесь требуется, чтобы область компетенции эксперта соответствовала рассматриваемым вопросам, чтобы это было подтверждено в его резюме и чтобы эксперт вел активную деятельность в области своей работы или практики. Это не всегда так, и это ставит под сомнение рекомендации некоторых экспертов. Спешу добавить, это мое личное мнение – я не говорю от имени BPS или Экспертной консультативной группы свидетелей.
Джон Барри:: «The Guardian» недавно опубликовала статью под названием «Родительское отчуждение и неконтролируемые эксперты, разрушающие жизни детей». Можете ли вы поделиться своими мыслями по этому поводу? Считаете ли вы, что это справедливое отражение поднятых вопросов?
Сью Уиткомб: The Guardian/Observer недавно написали довольно много статей об отчуждении родителей! Я написала в блоге свои мысли и думаю, что мои ответы на другие ваши вопросы отражают большую часть того, что я чувствую. Я согласна со многим из того, что написано в этой конкретной статье, и в меньшей степени с некоторыми другими. Возможно, было бы полезно указать, с чем я не согласна или где статья кажется мне несколько односторонней?
Я видела экспертизы назначенных судом экспертов, которые никак не регулируются нормативными актами, а также случаи, когда существовал явный конфликт интересов с точки зрения определения конкретных пакетов мер со стороны одного и того же практикующего специалиста или связанной стороны. Это во многом исключение из моего опыта. Мы не можем знать, насколько распространены инструкции нерегулируемых экспертов. Однако подавляющее большинство экспертных заключений, которые я видела, принадлежат психологам, зарегистрированным в HCPC, которые рекомендуют вмешательства, основанные на фактических данных или на основе фактических данных.
Меня сбивает с толку, когда я читаю возмущение по поводу решения суда защитить ребенка от вреда со стороны родителя (что было установлено судом) путем его удаления от этого родителя на короткий период времени. Это нормальная практика публичного судопроизводства – первый шаг – защитить ребенка. Эти решения часто появляются после длительного периода, когда один из родителей нарушал отношения ребенка с другим, безопасным родителем, часто годами; никто об этом не кричит. Где возмущение? По моему опыту, родитель гораздо чаще в одностороннем порядке, часто вопреки постановлению суда, разрушает отношения своего ребенка с нежестоким, достаточно хорошим родителем месяцами или годами, пока суд распорядится о кратковременном прекращении контактов между ребенком и родителем, который, как установлено, причинил ему вред.
Доктор Барнетт выражает свое мнение, что родители, уличенные в причинении вреда своему ребенку, могут быть привлечены к наказанию – их нужно заставить пройти терапию, если они хотят увидеть своего ребенка. Родители, уличенные в домашнем насилии, также находятся в аналогичном положении. Им не разрешают видеться со своим ребенком до тех пор, пока они не пройдут программу для лиц, виновных в домашнем насилии, назначенную судом, даже если для таких программ отсутствует доказательная база. Я еще не слышала ни одного выражения сочувствия этим родителям. Почему к одним родителям, которые причиняют вред, есть сочувствие, а к другим нет?
Что касается комментариев о матерях, чье поведение было признано вредным, сообщающих о потере своего дома и жизненных сбережений, а также своих детей. Это трагично. Однако я чаще наблюдала это у отцов, когда не было обнаружено причинения вреда или жестокого обращения. С течением времени и постоянными нарушениями их отношений с ребенком они уходят, опасаясь причинить вред своему ребенку, или суд выносит постановление о запрете контактов, потому что не видит пути вперед.
Некоторые полагают, что домашнее насилие преуменьшается. Я знаю, что в некоторых случаях это было особенностью, но обычно это не очевидно в тех случаях, когда меня приглашали быть экспертом. Обычно я вижу тщательное расследование любых заявлений о жестоком обращении или насилии, особенно в недавних случаях. В большинстве случаев слушания по установлению фактов проводились, хотя я бы предположила, что зачастую это происходит слишком поздно. Что я заметила, так это то, что опыт домашнего насилия по отношению к отцам до и после развода не легко идентифицировать.
Джон Барри:: Какие отзывы вы обычно получаете, обсуждая свою работу? Получаете ли вы разные реакции от представителей разных профессий, например психологов по сравнению с юристами или женщин по сравнению с мужчинами?
Сью Уиткомб Я жила с хронической тревогой до тех пор, пока мне не исполнилось сорок лет, и я никогда не могла встать и поговорить с аудиторией. Поэтому для меня всегда сюрприз, когда я получаю положительные отзывы – что вполне нормально. При общении с профессионалами – будь то социальные работники, психологи, терапевты, практикующие юристы или те, кто работает в сфере образования или здравоохранения – они обычно могут определить детей, взрослых или семьи, с которыми они работали, где очевидны модели поведения или динамики, о которых я говорю. Иногда бывает «эффект вспыхнувшей лампочки». Я отчетливо вижу, когда кто-то «понимает это», и до него доходит, что он видел это в своей работе, но, вероятно, неправильно истолковал это. У меня самой было похожее пробуждение, когда я начала читать литературу об отчуждении родителей.
Единственным исключением, которое я помню, был случай, когда со мной заключили контракт на проведение некоторого обучения. Некоторые службы по борьбе с домашним насилием и их сотрудники убедили организаторов обучения отменить обучение. Поставщик сопротивлялся, и некоторые из практикующих присутствовали. Я думаю, что им это показалось трудным, тем более, что все остальные участники, похоже, с готовностью усвоили полученные знания и привели примеры из своего опыта и практики. Я надеюсь, что они почерпнули что-то ценное.
«Многие специалисты, похоже, интерпретируют данные о том, что «большинство осужденных за сексуальные преступления в отношении детей — мужчины», как «дети подвергаются большему риску со стороны своего отца, чем своей матери».
Когда я говорю с теми, кто скорбит об утраченных отношениях, возникает огромное ощущение, что меня понимают; есть печаль, но и благодарность. Время от времени я выступаю перед более широкой аудиторией, например, на более общей конференции или на присвоении докторской степени, где меня попросили выступить с речью. В каждом случае после этого ко мне подходил по крайней мере один человек и говорил, что испытал это или знает кого-то, кто испытал это. Когда я впервые выступала на Генеральной конференции в 2013 году, ко мне подошла молодая женщина и сказала: «Спасибо. Это случилось со мной в детстве, я не знала, что у этого есть имя. Теперь я понимаю». Я не заметила никакой разницы между тем, как на меня реагируют мужчины и женщины.
Джон Барри:: Что самое удивительное вы обнаружили в своей работе? И если есть что-то, о чем вы хотели бы, чтобы люди узнали, что бы это было?
Сью Уиткомб: Мне удалось прожить почти 50 лет, по большей части не зная об идеологии и гендерной предвзятости, которая, кажется, безраздельно господствует в области развода семей, домашнего насилия и защиты детей. Чтобы внести ясность: по моему опыту, это не является доминирующим фактором при принятии решений в суде. Однако, похоже, это краеугольный камень многих практик и разработки политики. Идеология и предположения, основанные на гендерной принадлежности, похоже, превосходят или вытесняют эмпирические данные и анализ индивидуальных случаев.
Например, многие специалисты, похоже, интерпретируют данные о том, что «большинство осужденных за сексуальные преступления в отношении детей — мужчины», поскольку «дети подвергаются большему риску со стороны своего отца, чем своей матери». Я редко слышала какое-либо беспокойство по поводу того, что маленькие дети спят со своей матерью, принимают душ или ванну вместе со своей матерью, мать вытирает попку ребенка или наносит прописанные лекарства на интимные места, или мать водит своих маленьких мальчиков в женские общественные туалеты. Но смените пол… К сожалению, я видела, как все это выдвигалось как предположение, что отец подверг ребенка сексуальному насилию – как причины для прекращения контактов на время проведения расследования. Я регулярно призываю профессионалов изменить пол – и размышляю о том, как меняются их анализ и рекомендации.
Я не хочу, чтобы люди чему-то учились, а скорее использовали те знания, которые у них уже есть. Имеются убедительные эмпирические данные о социальном, эмоциональном и когнитивном развитии детей и молодых людей. Об этом часто забывают, рассматривая поведение ребенка, оказавшегося в конфликте между родителями после развода.
Почему ребенок может волноваться при встрече с родителем, которого не видел шесть месяцев или год? Да, есть вероятность, что он его боится – или тревожится о том, чтобы его не разочаровать; или боятся расстроить или предать другого родителя; или они может испытывать вину или стыд за что-то, что он сделали ранее в отношении этого родителя. Это беспокойство нормально. Профессиональный ответ тогда формулируется следующим образом: шестилетнему ребенку будет причинен вред, если его заставят увидеться со своим (безопасным) родителем. Где понимание того, что избегание не является разрешением такой тревоги? Где понимание важности сохранения отношений ребенка с объектом привязанности? Где понимание того, что этот ребенок усвоит бесполезные или ложные убеждения о своих родителях и последующий вред, который это может причинить? Меня нелегко разозлить – но это очень злит!
Джон Барри:: Есть ли у вас на горизонте какие-нибудь новые проекты, о которых вы хотели бы нам рассказать?
Сью Уиткомб: Мой диагноз рака четыре года назад, вся эта история с Covid и то, что я стала бабушкой – ну, это немного изменило мою точку зрения. Я продала свой дом в прошлом году и теперь провожу большую часть времени в своем автофургоне – проводя время с семьей и друзьями или просто наслаждаясь тишиной, спокойствием и одиночеством – я люблю эту свободу. Мне нравится моя работа, но я с осторожностью отношусь к чему-то долгосрочному. Я беру по одному судебному делу за раз или работаю психотерапевтом.только с одной семьей; Я продолжаю предлагать краткосрочную, краткую терапию, наблюдение и консультации.
Я больше уделяю внимание исследованиям, написанию статей и обмену знаниями. В настоящее время я занимаюсь вторичным анализом данных моего докторского исследования. Я хотела бы провести несколько совместных исследовательских проектов. У нас с коллегами очень много бесценного опыта, который мог бы дополнить данные об опыте ребенка, пережившего разлуку с семьей, и о процессе в суде по семейным делам. Я осознаю необходимость строгой этики и протоколов; для меня это особенно важно. Учитывая это, я была бы рада возможности сотрудничать с коллегами из академических кругов.
Я также с нетерпением жду возможности исследовать и писать по более широкому кругу вопросов – особенно о мужском и женском раке, половых предубеждениях в обучении и практике, старении в одиночку, альтернативном образе жизни в более зрелом возрасте, сексе – доставляющем удовольствие, а не X Y сортировке хромосом (хотя меня это тоже интересует!). Дело в том, что меня очень многое интересует. Я открыта для предложений!
Джон Барри:: Есть ли что-нибудь еще, о чем бы вы хотели рассказать?
Сью Уиткомб: Да, много еще чего! Но, не рискуя отправить читателя спать, мне лучше пока помолчать.
Последние мысли
Споры по поводу термина «родительское отчуждение» кажутся надуманными, как метод отвлечения внимания, призванный помешать людям осознать определенный тип человеческих страданий, потому что он не соответствует общепринятому представлению о распаде семьи. В этих обстоятельствах важно, чтобы были такие психологи, как доктор Сью Уиткомб, которые посвятили себя тому, чтобы видеть факты и помогать этим людям, хотя в противном случае они были бы невидимы и упущены из виду. Профессия – да и весь мир – нуждается в большем количестве людей, которые подходят к жизни с сочетанием сострадания и здравого смысла, как это делает Сью Уиткомб.
СТАТЬИ ПО ТЕМЕ
«THE GUARDIAN» О ПРОБЛЕМЕ РОДИТЕЛЬСКОГО ОТЧУЖДЕНИЯ В ВЕЛИКОБРИТАНИИ
ЛИНДА ГОТЛИБ. РАЗМЫШЛЕНИЯ СЕМЕЙНОГО ТЕРАПЕВТА О РОДИТЕЛЬСКОМ ОТЧУЖДЕНИИ
АДВОКАТ ФРАНЧЕСКА ВИЛИ. ОТЧУЖДЕНИЕ РОДИТЕЛЕЙ В ВЕЛИКОБРИТАНИИ – ГДЕ МЫ СЕЙЧАС?
ДОКТОР ЭМИ БЕЙКЕР. ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ПРОФЕССИОНАЛОВ ПРИ РАБОТЕ С ОТЧУЖДЕННЫМИ ДЕТЬМИ И СЕМЬЯМИ
Т.С. ГЕРАСИМЕНКО.
СИНДРОМ ОТЧУЖДЕНИЯ РОДИТЕЛЯ: ВЗГЛЯД ЭКСПЕРТА
Комментариев нет:
Отправить комментарий